В доме находилось шестеро мужчин. Четверо за круглым столом, возле наглухо заколоченного окна; один, в стоптанных сапогах, лежал на топчане, казалось, что он спит; другой, возле топящейся печи. Этот не отрывал взгляда от мечущихся языков пламени ясно видимых через ряд круглых отверстий в чугунной дверце и жадно пожирающих потрескивающие поленья. За хлипкой перегородкой отделяющей одну половину избы от другой, тихо возилась баба, время от времени чем-то позвякивая. Иногда слышался сонный детский голосок. На широком, «толстоногом» столе, на потемневшей изрезанной столешнице, маслянисто отсверкивала сомнительным содержимым залапанная четвертная бутыль. Побитые закопченные кружки из пищевого алюминия, горка кривых, замысловато изогнутых огурцов в плетеной тарелке, красное исцарапанное и прожженое пластиковое блюдо с лепешками и две смердящих коптилки сделанные из гильз горной пушечки, завершали «пейзаж». Время от времени, через стол, черной молнией проносился бесстрашный лихач-таракан, лавируя между сивушными “морями” и черствыми “валунами”, щедро рассыпанных крошек.

   В углу, под иконами, под накинутой на плечи дубленкой со знаками различия Добровольческой армии, сидел капитан. Его заметно и нехорошо знобило, время от времени впалые щетинистые щеки раздувались от жестокого кашля. Рядом с ним хозяин – Круговой старшина, сутулый человек неопределенных лет с густыми бровями и широкой, густой бородой цвета медной охры. Подле, урча, грыз жилистую индюшачью ногу брат Гурий – десятский «Черной сотни», детина с маленькими черными глазками на широком, буйно поросшем рыжей, жесткой шерстью лице, наряженный в бесформенную хламиду с откинутым капюшоном. Витая хромированная цепь полкового священника обхватывала его шею, цепь оттягивало массивное хромированное распятие. Возле капитана, обладатель свитера грубой вязки – Стас, парень лет двадцати пяти со стриженной, плешастой от шрамов головой. Лежащего звали Седой, того, что сидел у печи, – Пегий. Всех присутствующих объединяло одно – Загар. Лица и руки у них были темно-коричневыми, а капитан казался просто черным, настолько насколько им может казаться белый человек. Только Седой и Пегий выделялись среди прочих. Седой белыми шрамами, пересекающими его лицо. Лицо же и руки Пегого, казались просто сшитыми из разных кусков кожи. Местами она была шелушисто-белой, похожей на рыбью чешую, где-то напоминала своим цветом свежее мясо, а в прочих была такой же коричневой, как и у остальных. Четверо негромко разговаривали. Почти все они, кроме капитана были под хмельком.

   – Ты вот что, Старшина, ты кончай вокруг да около ходить, – прогудел брат Гурий, закончив терзать несчастную ножку, и сочно хрупнув огурцом, добавил, – мы не зря по внутреннему кругу бродим, а именно для таких случаев, чтобы покой ваш хранить.

   – Ага, покой, – старшина рассеянным взглядом проводил струйку рассола, брызнувшую из перекушенного черносотенцем огурца и разлетевшуюся мутными брызгами по столешнице. – Такой покой, что на прошлой неделе опять бандиты на Васильев хутор наведывались, едва врасплох людей не застали. Хорошо, дело под утро было, мужики с Бучажины возвращались. Утекли сволочи, одного подбитым оставили и утекли.

   – И, где тот подбитый? – поинтересовался стриженный, запуская руку в хозяйский кисет.

   – Известно, где, – Старшина недобро усмехнулся. – Там же где и остальные, которых вы второго дню возле Дикого на столбах вздернули.

   – Самосудом, дядя, занимаетесь, – подмигнул стриженный, ловко свернул самокрутку, и, щелкая бензиновой зажигалкой, добавил. – И зачем мы вам понадобились? Раз вы сами такие ловкие…

   – Ты мне зубы не заговаривай! Самосуд. У меня Указ за образами лежит, между прочим. Да я его и наизусть помню. То ж бандит был, чужой, – ответил Старшина, запуская руку в густую бороду, – А то, совсем другая история, на то у меня никаких полномочиев нет.

   – И что бандит ваш сказал? – капитан поддернул на плечи дубленку и, хлебнув из кружки, зашелся в новом приступе сухого кашля.

   – Ну, дак чо? Ничего хорошего. Сопляк, из городских, не с Юга, – мразь дневная. Говорил, за Ведьмачьим корнем шли, в Приграничье. Да наверное не более того, что вам другие сказали. Вроде правду говорил. На хитника не похож. Если интересуетесь, я могу отписку подробную составить, по форме.

   Капитан, продолжая клокочуще кашлять, только махнул рукой.

   – Так, что за напасть ваша? – Стас пустил струю вонючего дыма к потолку, поигрывая щегольской никелированной зажигалкой.

   – Немряк у нас объявился. Свой. Похоже, что сами напасть прошляпили.

   Стас присвистнул. Брат Гурий размашисто перекрестился и сказал:

   – Ты, Старшина, Слово молвить хочешь? Смотри, не гневи Господа! Слово произнесши, не забудь подкрепу – изложи все порядком, чтоб нам ясно было, как это у вас немряк объявился. Свой. И чего натворить успел? Пока вы тут нищего, прости Господи, за хер тянули.

   – А вот так и объявился. – Старшина грузно поднялся из-за стола. – Тишком жил. Меж нас он, почитай, третий год. А так я его с малолетства знал. Зла не сотворил до этих дней, потому и, окромя подозрений, против него ничего и не было, но сейчас… Сейчас мы так дале оставить не можем. И я, как Старшина кружной, от имени людей мне доверившихся, перед ликом Божьим, перед вами, людьми властью обличенные, перед служителем Господа, коий тут присутствует, прошу у вас защиты от силы сатанинской обманом в нашу станицу проникшей. Прошу вас немряка, живущего под именем Клима Шамарина, пропавшего пять лет назад, во времена Южного похода, предать казни и уничтожению.

   – Как говорено уже, – старшина продолжал Свидетельствовать, глядя поверх голов в угол, на образа. – Клим этот, немряк то есть, пропал из нашей станицы во времена Южного похода, а объявился после, через полтора года, после его окончания. Жену Ирину он оставил с годовалым мальцом на руках Степкой и Анькой – старшой, ей тогда три года было. Объявился он так же внезапно, как и пропал, внезапно то есть. Признаться, никто его и не ждал. Окромя, может быть, самой Ирины. Так то и не удивительно, дрянной был человечишко, никчемушный. Первый пропойца: из дома все тащил, Иринку смертным боем лупцевал. Да, а как появился, то будто подменили его. Трепун был страшный, а тут словно в рот воды набрал, на все спросы, мол, где был, да чаво видел, только усмехается. Дружкам своим, кто к нему по старой то памяти сунулся, всем укорот дал. Зажил помаленьку, тихо так, подворье свое отстроил, кирпич таскал со старого завода днем и ночью, будто все равно ему. С собой привел скотинку: кобылешечку, да телушку. Страшных, – аж жуть! Живого места на них не было. А спустя немного оклемалися. Вылечил он их как-то что ли. Иринка пару курей с кочетом незнамо, как сохранила. Расплодились сейчас. Потом еще скотинешечки подкупили. Теперь почитай одно такое подворье на всю нашу станицу. Жил бы дурно, кто бы на него внимание обращал? А так все глаза в станице за ним следят, все ухи выслушивают.

   Пегий придушенно бормотнул матерное ругательство и смачно харкнул на раскаленную дверцу печки. Дверка в ответ злобно зашипела.

   Он ведь, как приехал мордой гладкий был. Гладкий да белый, а тут в полдень на развалины ходит чуть не кажный день, а сам… А сам, как был бел так все и остается таким. Во-от.

   При этих словах Старшины все невольно покосились на безучастно сидящего возле самой печи Пегого, по его лицу пробегали алые отсветы и всполохи, от мятущегося за печной дверцой пламени, но даже причудливая игра тьмы и пламени не могла скрыть его уродства.

   – Да и Иринка такой же стала, белокожей, а раньше черна была. Хотя с ней то может быть и понятно. Она теперь из дома и носа не кажет. Так разве, что по двору хозяйничает.

   – Мета Ярого Ока не сходит с кожи, хоть в погребе остаток жизни проседи, – покачал головой брат Гурий.

   – Может и так. Только я старыми понятиями живу, – произнес Старшина стойко выдерживав прищур охотника за Ересью. – До сих пор. Да-а. Вот. А с полгода назад… Бабы соседские заприметили, что Иринка обрюхатела. Потом вроде брюхо спало, а потом опять. Снова с брюхом. Итак всего три раза. За полгода то…

   За столом повисло молчание. Наконец брат Гурий хмыкнул:

   – Так что ж? Повитуху к ней не засылали? – Засылали, конечно. Только Клим ее не допустил до Иринки. Не допустил и позже врача с города, когда он тут с Патрулем Комитета расселения проезжал. – Про это мы знаем, – вклинился капитан. – Доктор представил рапорт.

   – Знаем? – брат Гурий живо обернулся на голос капитана. – То есть, как это знаем? Я вот ничего не знаю! Как это!? – Гурий сердито засопел, кидая гневные взгляды на капитана, воинственно зажав в волосатой пятерне обглоданную косточку.

   – Знаем, знаем. Стали бы в Штабе верить одним подметным письмам. Вам ли, брат, не знать, сколько их приходит? А доктор хоть и не осмотрел эту Ирину по женской части, но кое-что успел приметить. Кое-какие крайне подозрительные признаки, крайне не хорошие.

   – Во как! – Старшина развел ручищами. – Ну, что мне еще тогда говорить? Сами значица все знаете.

   – Дмитрий Дмитрич, – поморщился капитан, – Кабы знали мы все сами, как ты тут выразился, то я сей момент не тут сидел, а немряку вашему голову сворачивал, так что продолжайте, говорите все, что хотели сказать.

   – Ну что еще? Мои хлопцы замечали, а не токмо бабы, что заходят частенько к нему двое. Заходят по-тихому, да разве в станице ухоронишь чего? Вроде бы городские. Мужик и девка. Мужика я и сам видел. Сейчас они частенько у Клима появляются, раза два в неделю, а то чаще. Причем постоянно пешь.

   – Пешие? Какой тогда город? Документы конечно не проверяли… – хмыкнул было капитан и тут же надсадно закашлялся, чернея лицом и в раздражении стуча ладонью по столу.

   – Документы? У них проверишь! Мужик с автоматом ходит и девка тоже… На арапа не возьмешь, разве что сразу бить, без разговору. Одеты они по-городскому. Может государственные люди, больно их повадки на жандармские смахивают, а может и лазутчики с Юга. Нынче часто банды стали пошаливать. Так и зарятся на нас.

   – Не могут это быть лазутчики, – Стриженный затушил хабарик, подключаясь к беседе. – На заставах не дремлют, а бандиты наши и северные, местного разлива отребье, изгои караванных банд. Тут что-то другое. Верно я говорю, господин капитан?

   – Так и есть. – Капитан вытер слезящиеся глаза концом башлыка и продолжил – Юг нынче присмирел. Им не до нас, у них “костры аллаха” дни и ночи горят. Хотя отрицать, что к вашим станицам со всех сторон вражьи руки тянутся глупо конечно. Так оно и есть. Больно сладка добыча. Люди генерал-губернатора тут тоже, навряд ли замешаны, не любят они к Приграничью и близко подходить. Скорее всего торговцы Зельем клинья бьют, хотят в вашей Бучажине перевалину сделать или уже сделали.

   – Вот и я говорю, что хрен редьки не слаще. Да только на прошлой неделе последняя капля упала. – Старшина нахмурился и тяжело посмотрел сначала на капитана, а потом на стриженного. – Катька, внучка Демьяновны старой, родителей у нее уж пять лет тому, как хитники вырезали, ходить к Климу повадилась. Застукали ее на том. Красивая девка. Шальная. Росла без окороту…

   Стриженный матерно выругался, брат Гурий зыркнул на него. Капитан поднял брови:

   – Вот как? И вы нас дожидались?

   – А и вот так. Сирота она почитай. А тут еще эти двое, с оружием шляются. Если б вы запоздали мы б и сами конечно управились, но вы ж вовремя явились. И дело вроде, как государственный оборот принимает. Сегодня суббота. Они должны к Климу до утра подойти. Мужики следят.

   – Да. Пожалуй, что и так. Только если и эти двое немряки навряд нам, что узнать удастся. Да ладно, главное с нечистью сладить, а потом посмотрим. Одним вам пожалуй и впрямь не справится. Так ты, Дмитрий Дмитрич, говоришь сегодня? – капитан пытливо глянул на старшину, его глаза посуровели, кожа на скулах натянулась до блеска.

   – До утра, – повторил Старшина, кивая кудлатой головой.

   – Больно уж складно все выходит. И ко времени и к месту,– проворчал стриженный.

   – Знать на то промысел Божий! – прогудел брат Гурий, осеняя присутствующих крестным знамением.

   – Да выходит, что очень ваш немряк неосторожен. Или дерзок?

   – Идет кто-то. Точнее бежит. – Пегий встрепенулся и повернул свое лицо к двери.

   В сенцах забухали чьи-то торопливые шаги, дверь распахнулась и в клубах морозного пара в избу вкатился малого роста мужичонка в козьем тулупе, вооруженный неказистой двустволкой.

   – Пришли, – с порога начал он. – Пришли уже, Костька сказал, как всегда двое: мужик с бабой!

   – Я ж говорю, все одно к одному, – вскочил с табурета Стас.

   Недавно выпавший снежок похрустывал под ногами, споро шагающих мужчин. Око Матери ярко и ровно освещало окрестности. Небо чисто-черное, не видно ни одного сполоха, а потому звезды сияют видимо ярко и остро. На улице оживленно. До рассвета оставалось два часа, и народ лихорадочно торопится доделать свои дела. Навстречу, судорожно содрогаясь, протарахтел трактор с пустым прицепом.

   Встречные здоровались, снимая шапки. Попутные догоняли и, перебросившись парой слов с парнями Старшины, шагавшими по краям, торопливо отставали. Вскоре они свернули с широкой, но немилосердно разбитой дороги и пошли по узкой улочке, настолько узкой, что слышно было, как люди шушукаются за дворовыми оградами, а иногда ойкает чересчур любопытная ребятня отхватившая щедрого “леща” от родителя.

   Шли недолго и вскоре подошли к небольшому домику, окруженному глухим забором из бетонных плит. Даже учитывая то, что в подворье имелся большой огород, внутреннее пространство лежащее между забором и домиком, было огромно. Навстречу шагавшим от забора отделилась тень. Брат Гурий, глухо заворчав, выдернул из-за пояса ритуальный топор, отчетливо прозвучали два щелчка переводчиков на автоматах Стриженного и Седого, капитан положил руку на рукоять шашки.

   – Свои-свои. – “Тень” вытянула руки ладонями вперед. – Все в хате, никто не выходил.

   – Коська, а ты не шарахайся под ноги, как нежить! – выговаривал незадачливому соглядатаю Старшина. – Остался бы сейчас без башки. Это, а Катька тоже там?

   – Там она сучара, еще раньше тех подошла. – Костька скорчил презрительную гримасу и цыкнул струйкой слюны себе под ноги.

   – Ладно, рот то прикрой! Лучше бы калитку открыл по-тихому.

   – Сделано уже. Петро фургон, возле Ссанихи оставил. Когда сюда подогнать то? Подогнать успеется смотри, как бы тебя в него не положили, – сказал капитан, расстегивая кожаную самошитую кобуру, украшенную разноцветными шерстяными кисточками-оберегами. – Значит так, повторяю еще раз, заходим в таком порядке: Я, брат Гурий, Седой, Стас и ты Старшина. Своих людей, Дмитрий Дмитрич расставь по периметру забора с внутренней стороны и пусть от него не отлипают. Еще оставьте по два человека возле каждого окна, Они ведь не заколочены, а ставни двойные, причем внешние открыты. Так? Старшина кивнул.

   – Будет шум, пусть люди не дергаются, никуда не бегут, стоят на своих местах. Заходим в том порядке, как я назвал, а ты Дмитрий Дмитрич, пока поперед, постучишься, назовешься и назад. Не откроют сразу – открываем гранатой. Тогда внутрь еще парочку и первыми заходят Валера с Седым. Пять минут проходит, если шума не будет, пусть и твои орлы залетают.

   Старшина открыл было рот, но ничего не сказал, только буркнул, что мол прольется кровь – всему подворью гореть и место проклято будет.

   – Ну что ж. Пока все. Вам слово брат Гурий, – заключил капитан.

   Гурий порылся в карманах своей сумы, достал черный крест, обмотанный лозой-сироткой и тускло поблескивающую склянку, зубами выдернул пробку из нее и начал брызгать на рядом стоящих, осеняя каждого распятием.

   – Во имя Отца и Сына и Духа Святаго, да будет удача нам с нами, братия. Да укрепит нашу руку и глаз Господь, на правое дело идем, братия! Вручаем души наши тебе, Господи. Аминь!

   – Да и тела наши не оставь в заботе своей, – негромко добавил Седой.

   – Ну! С Богом! – капитан шагнул к калитке сжимая в руке пистолет.

   Возле крыльца Старшина опередил капитана, и первым подбежав к двери, громко заколотив в нее.

   – Клим, открывай до тебя пришли! Это я, Дмитрий!

   Он стучал минуты три, а остальные напряженно прислушивались между короткими паузами и остервенелым брехом соседских кобелей.

   – Ну, все, дядя, пусти-ка меня, сейчас мы их так расшлепаем… – К двери шагнул Стас, подкидывая в руке гранату.

   И в тот же момент за дверью лязгнуло, она широко распахнулась, и в проеме, перед сжимающими оружие мужчинами, появилась женщина с лампой в руках. Ее лицо было укрыто дневным убором, только глаза поблескивали в неширокой щели платка. Через мгновение она исчезла в недрах дома, не проронив ни звука. Капитан шагнул следом за ней.

   Если сказать, что я не трухал, то это будет вранье. Страшно было до смерти. Между прочим, как и всем. Ну, может быть только кроме Седого, он свое уже отбоялся. А я вот нет. И больше всего мне тогда хотелось привалить дверь колом, запалить с четырех сторон избу, а в окна, если ставни откроются, нашвырять гранат. Немряки огня не любят. Недаром черные и днем и ночью палят “костры аллаха”. А вышло то все, как… По чудному вышло. Ни разу я еще не видел, чтобы немряки по-хорошему сдавались. Да и к добру ли все это? Не бывает так, чтобы все шло гладко. Это значит, что в конце вообще… жопа будет. Чем сейчас глаже, тем позже гаже. Короче, когда я шагнул за Гурием в эту халупу, то яйца мои втянулись, аж до подбородка, сами ведь лезли в логово, добровольно. Того и гляди, прыгнет, откуда сверху ведьма эта в плате белом, прыгнет и вопьется в шею клыками, и когтищями своими начнет кишки мои по хате раскидывать. И так я себе эту сцену из детской страшилки четко представил, что возникшая перед моими глазам картина, которую я увидел после темных сенцов, никак в голову не укладывалась.

   Возле стола сидел, патлатый, босоногий мужик, с бородищей, как у Старшины. Рядом, положив руку ему на плечо, стояла та баба, что открыла дверь. На лавке два ребятенка: девченка лет десяти и пацанчик, помладше. На столе – нехитрая снедь, уютно потрескивает печка, на стенах карбидные светильники, на столе керосиновая лампа, на полу руковязанные, из тряпочек, половички, дорожка. Обстановка, как и во всех станичных избах, разве что стены посветлее, почище что ли, пол из заботливо оструганных, выскобленных плах, да и сама изба была поделена на комнаты капитальными стенами. В общем, никак эта картина не тянула на логово нежити. Разве, что морды у них были белые, как брюхо червя-песчанник. Казалось, что даже светились нездорово.

   На мгновение замялись все. Потом капитан тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и шагнул к столу со словами:

   – Никому не двигаться! Где остальные? Тут мы рассыпались в стороны, я щелкнул запалом химфакела и швырнул в приоткрытую дверь слева от себя. В комнате ослепительно полыхнуло белым. Если там и были немряки, то кратковременное ослепление им обеспечено. Краем глаза я заметил, что Седой проделал ту же процедуру с другой комнатой. Через три секунды свет стал терпимым для глаз, и я проскользнул внутрь комнаты. Она была почти пустой, если не считать широкой кровати в углу и здоровенного шкафа во всю стену. Под кроватью никого не было, шкаф оказался заполнен тряпками и никто там не прятался, зато у другой стены была еще одна дверь. За ней оказался совсем маленькая каморка, там пряно пахло травами, на стенах были развешаны целые снопы, на полу те же пестрые половички. На мгновение у меня закружилась голова, но я добросовестно распинал лежащие на полу тюки и только потом выскочил обратно.

    Брат Гурий пытал немряков на Суть. Они сидели на одной лавке, закатав рукава до локтей. Смирненько так сидели, аки агнцы, как сказал бы сам Гурий. Он стоял за их спинами, сжимая обеими руками рукоять своего ритуального топора, заботливо обмотанную пенорезиной. В руке капитана сверкнуло лезвие ножа. Оно порхнуло по руке патлатого мужика, потом бабы. Я мог поклясться, что порезы оставленные таким движением должны быть весьма глубоки и хоть шли вдоль руки, но кровь все равно должна была брызнуть немалой струйкой. Однако кровь не брызнула. Баба только зыркнула глазищами, а мужик ухмыльнулся в бородищу. На их коже выступила цепочка черных бусинок. При более ярком освещении было бы видно, что кровь просто темно-красная, но сейчас она казалось зловеще черной. Несколько секунд капли дрожали на бледной коже, а потом медленно и казалось, нехотя. Все дружно выдохнули. На такое способны были только немряки. Я и почище видал дела, не говоря уже о капитане с Седым, регенерация это называется. Немряк может и сильно порубанный заново сложиться, если конечно, время дать и помех не чинить. Тянутся из его мяса нити какие-то белые, навроде сухожилий, тянутся, как черви, сплетаются и заново все сращивают, а кровь почти не течет. Студент кореш мой, покойничек он теперь, спаси Господи его душу, говорил, что у них сосуды сами закрываются в месте повреждения. Гадкое зрелище, а он такое никогда не пропускал. Он их еще, немряков этих, чудно так называл – киборгами. Все восхищался этой дрянью. Говорил, мол, вот совершенная боевая машина! Правда, не такие уж они неуязвимые если голову ему смахнуть, то она заново не прирастет, даже если сам приложишь. И огня они боятся сильно. Не солнца, на свет Ярого Ока ему плевать, пламя он боится. Хотя горит не шибко, как обычный человек. Зато боль не ощущает, и страха смерти нет. Чего ему, он ведь уже итак мертвый.

   Пока я все это в голове прокручивал, капитан спрятал нож в ножны и сказал, что теперь с формальностями покончено, можно подгонять фургон, а старшина пусть людей поднимает, мол не должны остальные пешком далеко уйти. Так оно конечно и было, если только были те до сих пор пеши. Тут брат Гурий рявкнул: “Почему до сих пор детей не увели?” Они сидели тут же. Пацан тихо хныкал, что-то, а девчонка только досадливо морщилась поглядывая на него. Когда она проходила мимо Седого тот, вдруг положил ей руку на плечо, развернул и пристально посмотрел в глаза. Девчонка вскинула голову и впилась ответным. Глаза у нее были темными, как осенняя ночь. Сверкнула сталь. На пол брызнула ярко-красная струйка. Мне стало гадко. А ведь и верно… Девчонка тоже могла оказаться немрячкой, несмотря на темную кожу. Изменения могли начаться только-только. Пацан не мог, а она да.

   К столу сунулся было Пегий и визгнул, что-то про то Катьку, девку, которая с немряками спуталась, но живо по морде от Старшины схлопотал и побег указания выполнять.

   На вопросы немряк отвечал немногословно, все лыбился чему то, а баба так вовсе молчала. Я поначалу то не прислушивался, все с Седым по комнатам ходил, никак мы в толк взять не могли, куда еще трое делись? Видать проворонили их горе-“сторожа” Старшины. А потом, смотрю, что-то Седой, подошел к немряку и так пристально ему в лицо вглядывается, а немряк ухмыльнулся и спрашивает: “Что, Серега, узнал?”. Седой даже чуть с лица сквозь черноту свою, где была она, сбледнул и тихо так отвечает: “Узнал, Клим, хотя трудно тебя узнать без шрамов, да не кривым, а с обоими глазами”. Тот покачал головой и говорит, вот мол, как, живой ты, Серега, молодец мол. Седой ажно захрипел и пошел такое нести, что у нас с капитаном чуть глаза на лоб не повылазили.

   Что Седого и верно звали Серегой, это ерунда. Оказывается, немряк этот, которого Климом звали, был с ними в Южном походе. И воевал не где-нибудь, а в нашей цветной дивизии, когда она еще дивизией была, в синем полку!

   К древку черного знамени наших цветных, теперь всего лишь рот, а не полков, повязана синяя лента. Лента синего полка. Раньше была традиция, цвет более всех отличившегося, в последней заварушке, полка повязывать на древко дивизионного знамени. Да с тех пор, как все до единого из того полка не полегли в Ущелье, приняв клятву умереть, но не пропустить орду нежити, с тех пор то та синяя лента навечно на знамени будет держаться, ну или до тех пор, пока само знамя существует. Полным составом синий полк в легенду ушел под командой полковника Острова, основателя Доброармии. Немряков не пропустили, но и сами все погибли. Все да не все. Оказывается, и Седой служил вместе с Климом этим. Вот это да! До меня, как дошло, что Седой один из тех, что были “наковальней”, как в песне нашей, Добровольческой поется, о которую разбился “молот зла”, так я и про немряков этих всех позабыл разом. Рот открыл, и как распоследний “запах” на Седого зенки, выпучил. Я сам то в Южном походе не участвовал, только поступил тогда в Добровольческую армию и о службе в Цветной дивизии мог только мечтать. Я тут оставался, в этих самых местах, тогда они гиблыми еще были, необжитыми, только-только души прежних хозяев успокоились в пепелищах станиц после Набегов черных. Встречали переселенцев с Севера и Запада, банды били. Тогда тут немряками и не пахло, впервые встретилась с ними Цветная дивизия, когда на плечах черных в горы ихние ворвалась. А после Южного похода, зараза эта и к нам просочилась. Вот уже пять лет, как, то тут то там они появляются, поодиночке, а то и группами. Ну, да и хрен с ними! Я тогда только о Седом и мог думать. Это же надо! Вместе уже два года ходим в малиновой роте, а не знал я, что зовут его Серегой и тем более не знал, что он в синем полку бился. Нет, конечно, сразу видно было, что он мужик крученый, боец опытный, достаточно только на его морду, шрамами исполосованную глянуть. Но чтобы он из того самого Боя в ущелье живым вернулся! Того я никак помыслить не мог. Да что я! Даже капитан не знал, а он в этих местах не один десяток лет сражается, а ранее вообще неизвестно где воевал, раз я подслушал, как он пьянь какую-то песню орал, что-то про баграм, кандагар, герат интересную такую песню, мне понравилось, только я слов запомнить не смог. Иные говорили, что он из кадровых. Все может быть. Только и он сейчас на Седого пялился не хуже меня. Значит, и сам ничего не знал. Не только я один дурнем выглядел.

   А Седой то все частил, что-то, частил, имена чьи-то, названия говорил, никогда я его таким распалившимся не видел. Втолковывал, что-то немряку, а тот только ухмылялся и головой покачивал. И мужики сначала не поняли, что к чему, засопели, а потом и до них дошло, кто перед ними стоит, не совсем тупые же. Песни о Битве в Ущелье и среди простого народа слагают, а в Приграничье и подавно, даром, что только год назад здешние станицы во внутренний круг попали.

   Наконец Седой будто очнулся, глянул на нас обступивших его, провел рукой по лицу и сказал, что с призраками о прошлом говорить бесполезно. Тут Гурий, единственный из нас кто вроде бы никакого интереса не проявлял, сказал, что надо поторапливаться. Старшина поддакнул, мол детей уже увели и фургон подошел. А немряк сам встал, взял за руку бабу свою и, не глядя на нас, пошел на двор.

   Порядком обалдевший, я вышел во двор почти последним. За воротами гудела толпа, поверх стен мелькали шесты с оскаленными скотскими черепами. К самому крыльцу подогнали облезлый фургон, на его боку, оббитом ржавыми листами железа еще можно было прочесть надпись, выведенную крупными буквами: “ХЛЕБ”. Тут меня снова к реальности вернуло, страсть стало, как неохота лезть в один фургон с немряками, пусть даже вместе с ветераном Битвы в Ущелье. Тем более немряки эти понимали, что везли мы их не на волю отпускать, а мне, ну никак не верилось в их добровольную сдачу… Не верилось вплоть до того момента, как осмелевшие станичники вытолкали их из фургона, когда мы приехали на место.

   На небе не было и облачка. Материнское Око, окруженное белой короной, светило ярко и холодно. Непонятно было, откуда сыпятся крупные сверкающие снежинки. Мы находились примерно в пяти километрах от станицы. Здесь стояло два длинных барака и, кругом, причудливая, намертво вросшая в землю, покрытая снегом техника. У гнутого железного столба, укрытый попонкой, застыл вислобрюхий, неказистый меринок, впряженный в розвальни, только легкий парок, исходящий от его волосатой морды указывал на то, что он еще жив. Нас обогнал мужичонка с двухстволкой в руках, махнул рукой в рукавице и, подбежав к двум бочкам, начал ковыряться в снегу. Откинул несколько досок, какой-то гремящий лист, и в снегу образовалась круглая дыра похожая на толстую восьмерку. Совершенно черная и, на первый взгляд, очень глубокая. Мужичонка охотно пояснил, что это земснарядом пробурено на пять метров. Надо сказать, я даже обрадовался. Никак мне не улыбалось наблюдать за сожжением немряков. Зрелище это не для слабонервных. Брат Гурий тоже одобрил, добавив, что, мол, с земли вышло, в землю вернутся и должно. А станичники не унимались. С выкриками про нелишнюю надежность, зачем-то сорвали с них одежду, вместе с исподним. Те даже не пошевелились. И когда они отбежали, покидав тряпки в зев круглой дыры, странная и тревожная картина открылась нашим глазам.

   Что-то словно изменилось. Они стояли обнаженные, не пытаясь прикрыться. Он полуобнимал ее за плечи. Меня посетила мысль, что я это уже где-то видел. В Книге какой-то, на картинке что ли? Облитые материнском, серебряным цветом они были похожи на ожившие скульптуры. Улыбаясь нам, повернулись друг к другу, и она спрятала лицо на его груди. За моей спиной охнул брат Гурий: “Бесовское наваждение!”. И пошел прямо на них. Огромная темная фигура с топором на перевес, навстречь чему-то будто зыбко знакомому, но давно и прочно забытому.

   “Во имя Господа! Вернись, погубитель, туда откуда вышел!” – прохрипел монах-инквизитор замахиваясь топором. И тут все закрутилось. Капитан с Седым, выпрыгнули, почти одновременно, с двух сторон. Серебристые фигуры пересекли две очереди из автомата Седого и пистолета капитана. Я отчетливо видел, как первая пуля капитана взорвала голову патлатого немряка, а вторая разнесла в клочья бедро его подруги. Пули из автомата Седого оставляли небольшие входные отверстия, но из выходных летели рваные куски мяса. Брат Гурий поспешно отпрянул в сторону, едва не выронив топор, а капитан и Седой подходили все ближе. Немряки не продержались на ногах и пары мгновений. Одно дело немряку схватить пару пуль, это для ничего ничего, на ходу зарастить может, и совсем другое вот так, быть растерзанным в клочья разрывными… Сейчас они представляли собой кучку бесформенной, вздрагивающей плоти, на быстро чернеющем снегу. Перестали грохотать выстрелы. Все было кончено.

   Мужики длинными крючьями подцепили, истекающее кровью, еще подергивающееся, исходящее паром то, что осталось от тех кто жил с ними бок о бок почти три года, и сволокли в скважину. Мужичонка с карабином ловко опрокинул стоящие возле дыры бочки, выливая содержимое, негашенную известь, в ее зев. Понятно. Так надежнее. Мужики споро заработали лопатами. Старшина начал сокрушаться, что надо было спросить, куда немрячка свои выкидыши зарыла: “А ну как под домом? Тогда пока не найдем, покоя не будет всей станице”. Костька заспорил с кем-то, почему за столько времени немряк только двух баб спортил. По рукам пошла бутылка с воньким самогоном. Я тоже отхлебнул изрядную порцию, что бы вытравить какие то странные чувства, что породила во мне сцена казнь нечисти и попытался отвлечься, гадая, куда делась, из хаты девка и еще двое.

   Хотя был ли мальчик? Может мальчика то и не было? С этих станется – у страха глаза велики. Напридумывать могут для пущей важности. Это они с нами вояки, а сами в бабьи сказки верят про немряков, что они кровь сосут человеческую, сквозь стены проходят, прут железный перекусить могут. Верят, что баба, немряком обрюхаченная, мелких бесенят рожает, вроде тех, что в бучажине живут. Все это ерунда, конечно. И никаких бесов баба не рожает. Только обрюхаченная нежитью, она сама немрячкой становится по мере роста плода, а плод у нее растет не по месяцам, как у людей, а по неделям. Вот только, где-то на третьей неделе, когда брюхо у нее уже, как барабан, что-то происходит, сбой какой-то, и разрожается она выкидышем, всегда мертвым. Только то, что из нее выходит даже отдаленно, не то, что на человека, на животину то никакую не походит. Брат Гурий говорит, что эта Заступа Господня. Иначе бы вместо рода человеческого давно бы одни немряки кругом бродили. Оно и верно. Да только немрякам это не объяснишь. Откуда мужики немряки берутся, толком никто не знает. Бабы понятно – немряки их и портят. Студент мне, помнится, раньше толковал, что, мол, инстинкт у них это такой, потомство оставить. Вот и портят баб и девок, а иногда и дитем малым не брезгуют. Одно слово нежить, мразь. Вот потому то, если заведется немряк в станице какой-то общий Шухер поднимается. Есть из-за чего. Станицы внутреннего круга по всему краю, да что там! Далеко за его пределами знамениты нашими бабами. Тоже ведь интересно, земля у нас войной насквозь потраченная. Воды мало. Горы близко. От коренных, тех, кто тут раньше жил до Изменений, ни одного человечка не осталось. Да и первых поселенцев не так уж и много теперь тут живет. Вроде и ничего хорошего, а бабы только у нас так рожают. И как рожают! Детишки то все здоровенькие, крепкие. Потому то наш Край и зовут Колыбелью. И, как говаривал студент, “это является следствием того, что концентрация женского пола в нашей местности наперекор всем природным условиям, неуклонно растет”. Конечно, какой бабе не хочется иметь детей, а особенно здоровых. Вот и едут. Но почему так происходит – это загадка, точнее одна из многих загадок Изменившегося мира. Вот потому-то на баб наших, а пуще того, на детей женского пола все зарятся. Черные вроде успокоились, после Южного похода, нет у них силы былой, да и проблем у них выше крыши. Считай вымирают они в борьбе с немряками своими. Там их не в пример гуще, так Разведка докладывает. А вот от хитников, банд, которые девчонок крадут спасу нет. Лезут они со всех сторон, чуть ли не с конца света, а тут еще и нечисть покоя не дает, то тут, то там проявляется.

   Вот так. Было бы дело по иному, от нашей цветной дивизии, не то что полка, и роты бы не оставили, как от всей Доброармии. Разогнали бы всех к чертям. Генерал-губернатор нас сильно не любят. Даром, что сам ветеран Южного похода и у Острова начальником штаба был. А так хоть и сократили вшестеро раз, зато без нас никуда. Регуляры ссыкуют соваться в наши места, а к Приграничью их и вовсе, на веревке не подтащишь. Выходит, что нет худа без добра, и некому, кроме нас, островцев, весь край защищать, поддерживая дружины, не давая им забывать военное ремесло. Вот и держим мы заставы на Юге, вместе с приграничниками, дозоры на прочих направлениях, патрулируем по внешнему кругу, иногда и во внутренний заходим, как сейчас, например.

   – Слышишь? – Седой пихнул меня в бок.

   Я прервал свои раздумья и прислушался. Я мог поклясться, что пару секунд назад ничего не было слышно, то есть до того, как меня толкнул Седой, а после… В морозном воздухе отчетливо звучали далекие отзвуки… стрельбы! И не просто стрельбы. Это был бой. Точнее побоище. Больно уж слаженно звучали винтовочные залпы, уверенно трещал пулемет, отрывисто били автоматные очереди. Раскатистых ружейных выстрелов и гулкого тявканья карабинов было почти не слышно, а ведь именно такое вооружение было у станичных дружинников. Откуда здесь быть пулемету?

   Все замерли. Оскалился Седой, втянув ноздрями воздух. Звякнули о щебенку лопаты. Кто-то торопливо снял шапку, чтобы было лучше слышно. Похоже, что все, так же, как и я, просто не хотели верить своим ушам. Ведь это были звуки настоящего боя, а не стычки с бандой хитников. Вот грохнула граната. Вторая. Может это морок?

   – Это в Брюховецкой! – Старшина крутнулся на месте и бегом кинулся к машине.

   Капитан оттолкнул его:

   – Стой, дурила! Прыгай, прыгай на мерина! Дуй в станицу, разошли гонцов во все ближние заставы и в Город! Это не просто банда, по звуку слышно. Это Вторжение! Слышишь? Вторжение! Пусть все разбегаются по бучажинам, сам с дружинниками отходи к северному краю круга. Сбор пусть объявят в Городе. Да, что я тебе толкую сам соображать должен! А мы в Брюховецкую рванем на фургоне. Своих хлопцев вслед нам не посылай.

   Мы быстро попрыгали в фургон. Пегий сунулся за нами, заполошно крича, что он пригодится дорогу указывать. Вот уж чего и не надо было. В кабине машины уже сидел водитель и один из станичников в рваном ватнике, но Седой только дал ему пинка, загоняя в кузов.

   Лишь позже, в трясучем фургоне, до меня дошел смысл сказанного капитаном. Вторжение! Конечно Вторжение! Что это еще может быть? Не могли же двое утекших немряков поднять такой шухер? И никакие хитники-контрабандисты тоже. Больше пяти лет прошло с тех пор, как здешняя земля последний Набег терпела, крепкий укорот был дан черным в Южном походе. Одно теперь было несомненно, – немряки и в самом деле лазутчики Юга. И надо же было так поздно спохватится! Может, в этот самый момент, пылали соседние станицы. Может, отряды черных уже брали приступом Город. Хотя стоп! Явная неувязка.

   – Брат Гурий! – Я вцепился в рукав сидящего рядом черностенца – Брат Гурий, может ли быть такое, что южане стакнулись с немряками?

   Гурий мрачно посмотрел на меня и сказал:

   – И я о том же уже поразмыслил. Никак не могли черные пойти в союз с нежитью, вера им не позволяет, а в вере своей они фанатики.

   Седой сплюнул себе между ног и добавил:

   – А кто сказал, что это черные? В Набег могли пойти и сами немряки, их же там несметная сила копилась в горах. Сколько еще черные могли их сдерживать? Пропустили они немряков, а скорее сгибли все. Вот немряки за бабами и рванули ордой. Видят, что хитничать у них никак не выходит.

   – Верно. Может быть и так, – капитан удерживал на коленях планшет, и, хмурясь, вглядывался в потертую на сгибах карту. – Кто бы это ни был, пришли они с Юга. Ближайшая к Брюховецкой Застава – седьмая. До нее 200 километров, между ними еще две станицы и пять хуторов внешнего круга. И никто нас не предупредил. Никто не послал гонца. Это говорит, о том, что дело наше хреновое. Видать по всему у них не один отряд имеется и не зря я Старшине про Набег сказал: лучше перебдеть, чем недобдеть. Пегий, в Брюховецкой сколько дружинников стояло?

   Пегий подсел поближе к капитану.

   – Так, при тюрьме наряд, при казарме караул, итого не меннее дюжины. Если не врасплох брать то там долго продержаться можно. Еще мужики в соседнюю бучажину за сеном с вечора поехали, человек двадцать их должно быть, все при оружии, как раз к утру должны были вернуться. – Пегий ткнул длинным ногтем в пожелтевший и потресканный пластик, покрывающий карту.

   – А сколько врагов в станицу пришло? – Гурий переложил в другую руку, догорающий химфакел и облизнул обожженый палец. – И, что сделать мы можем?

   – Мост! – Пегий еще раз ткнул ногтем в карту. – Вот тут мосток, помните, проезжали позавчера? Аккурат там, где Бучажина начинается. Этого мостка им ни как не миновать, если дальше пойдут, а там под над самым обрывом такое угорье растет ломное, настоящая укрепа!

   – И верно, как я сам не вспомнил! – капитан потер лоб и хлопнул Пегого по плечу. – Молодец! То, что они дальше пойдут это точно. А нам очень нужно время выиграть, чтобы гонцы разъехались, сбор успели объявить.

   Да. Время сейчас было самое главное. Успеют гонцы доскакать, не перехватят их, продержимся мы хотя бы час другой, начнется Сбор у призывных пунктов и тогда… Тогда снова наша малиновая рота станет полком, а цветной полк дивизией. Поднимутся дружины по всему краю и соберется под Черным стягом полковника Острова рассеяная Доброармия и начнется Второй Южный поход. Никто не удержит такую силу, и горько пожалеют враги о своем подлом набеге!